Учреждая «Эмигрантскую лиру», Александр Мельник решил сблизить половинки одного целого – расколотую за 20-й век русскую поэтическую Вселенную. Поэт убежден, что гармония вероятна лишь снутри российской культуры.
Сергей Алиханов
На прошедшей недельке вышел в свет тридцатый юбилейный номер Литературно-публицистического журнальчика «Эмигрантская лира», в каком не считая забугорных российских поэтов размещены выборки и поэтов метрополии — наших создателей Александра Кушнера, Татьяны Вольтской и Аллы Горбуновой. На данной же недельке был перенесен на позднюю осень 12-ый Глобальный поэтический фестиваль «Эмигрантская лира» который обычно проходит в летнюю пору. Лауреатами этого Фестиваля становились и наши создатели — Евгения Джен Баранова и Олег Бабинов.
В связи с этими событиями мы решили поведать о творчестве Александра Мельника — головного редактора и учредителя «Эмигрантской лиры». Принужденный перенос сроков проведения фестиваля послужил поводом написания восхитительного стихотворения, о том, каково приходится человеку в этот катастрофический, затянувшийся период:
и тело зудит от маковки до пят
от варварской пытки бездельничанием –
квартира, как тесноватый испанский сапог,
свирепо жмёт, а шагнуть за порог
недозволено, и в обрыдлой постели…
Так охото, сонный нарушив покой,
скакнуть за окно и могучей рукою
отмстить неразумным хазарам,
но нужно, скрывая духовный недуг,
заходить в инстаграм, телеграм и фейсбук –
чтобы там подлечиться задаром…
С болью (неприятного сенсорного и эмоционального переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани или описываемое в терминах такого повреждения) в сердечко за страждущее население земли, пронзительное видео авторского чтения:
Нам с Александром удалось познакомиться лишь в конце декабря 2018 года в ЦДЛ, где Мельник проводил научно-практическую-конференцию «Российская поэзия за пределами Рф». Хотя 30 5 годов назад наши авиамаршруты не один раз пересекались.
Александр Мельник работал геодезистом и топографом в Чите, в Улан Удэ, на берегах Байкала — все это замечательно описано им в автобиографической хронике «Зимовье губки Ширильды». Тогда же и я работал бригадиром базисного ВИА на БАМа, и повсевременно летал выступать и агитировать — по этим же городкам…
Учреждая «Эмигрантскую лиру», Александр Мельник решил сблизить половинки одного целого – расколотую за 20-й век русскую поэтическую Вселенную. Поэт убежден, что гармония вероятна лишь снутри российской культуры. У поэтов в отношении друг к другу не обязано быть никакой двойственности, расщепленного сознания, и — основное! — недоверительного дела. Три волны российской эмиграции лишь обогатили нас, и это на данный момент становится естественным. Хотя поэты оказываются опять совместно, съезжаясь с востока и запада, пусть пока лишь на время Фестивалей.
Высшая откровенность в принятии друг дружку, какими нас сделала наша история, — это единственный источник подлинного вдохновения. Его собственное творчество лишено какой-нибудь оппозиционности. Глубочайший лирический диалог — присущ всей его просодии. Тогда и — на базе предельной откровенности — все глубочайшие ассоциации, парадоксальные мысли, сложные переживания переплетаются, и в стихе Александра Мельника духовное состояние реализуется в единый поток вдохновенной внутренней речи:
Случайности сплетаются с судьбой
и сердечком вдруг завладевает смута.
Чтоб сердечной смуте отдать отбой,
всего верней довериться кому-то…
Бесхитростная, в сути, игра –
вместе жизнь знакомит нас, как сводня,
и то, что было случаем вчера,
венцом судьбы становится сейчас…
Творческая и поэтическая, актуальная и организационная активность Александра Мельника находит бессчетные отклики.
Поэт и критик Александр Карпенко написал: «Наша суть отыскивает в поэзии остальных создателей схожую душу.
О «гибридной» сути природы поэта я размышлял, читая Александра Мельника — доктора географических наук, литературного деятеля, неутомимого путника.
…постмодернисты и концептуалисты конца ХХ-го века занесли значительную лепту в становление поэтики Александра. Но «изначальный» Пушкин всё-таки оказался круче и «прихлопнул» собой авангардистов конца прошедшего века.
И в 20 первом веке поэты как и раньше желают писать по-пушкински. Обхватывать место собственной души единым потоком слов, образов, эпитетов и метафор. Такая и поэзия Александра Мельника.
Меня подкупает в Мельнике цельность того, чем он занимается по жизни — а занимается он весьма почти всем. И ничто не кажется глазу наблюдающего чужеродным, наносным. Это здоровая амбициозность — без пафоса, без самовыпячивания. Александр — весьма умеренный человек. И поэзия органично вписывается в поле его деятельности.
Поэзия аккомпанировала Александра и в его прежней кочевой жизни геодезиста, ещё в русские времена…
…за крайние десятилетия поэтическое мастерство Александра Мельника существенно подросло. Наверняка, подросло и моё осознание его стилистики, его манеры письма… Туда и стремится неприкаянная душа поэта. Любовь к жизни и любовь к даме. К слову, Александр — красивый семьянин…».
Даниил ЧКОНИЯ поэт, литературовед и критик, отметил: «В проф обществе его имя — определённый символ мастерства и счастливой нечаянности поэтического озарения… Его имя сходу же ассоциируется с понятием «Эмигрантская лира» — неоднозначным и многозначным: это, до этого всего, сделанный Александром Мельником Глобальный фестиваль российской поэзии… Колоссальный человечий труд — видеть, организовывать и возглавлять всю эту разностороннюю работу, свидетельство того, что Мельник — неописуемо инициативный человек. Остаётся добавить, что он — серьёзный учёный, географ, защитивший в Бельгии свою докторскую диссертацию.
Откуда берутся силы на поэзию, являющуюся в итоге основным призванием Александра Мельника, вообразить нереально… тут и таится разгадка его поэтического мировосприятия: совмещение трепетного творческого горения с заземлённостью «ежедневной уборки»…
Стих его крепок и упруг. Звук точен, щедро, но ненавязчиво, аллитерирован. Стихи мастера, знающего стоимость слову…
Первородная удовлетворенность бытия идёт у него в обнимку с печалью опыта и познания жизни…».
Родина Александра Мельника — Молдавия. И эта же земля отмечена 3-х летним пребывание на ней А.С. Пушкина — 1820-23 гг. В Бессарабии Александр Сергеевич начал исписывать — текстами, и рисунками 6-ть из 18-ти собственных манускриптов-тетрадей.
И сейчас в Бельгии, где проживает не наименее 100 тыщ русских людей, посреди которых и брачная чета Пушкиных, потомков величавого поэта – Александр Пушкин и Мария-Мадлен Дурново-Пушкина, живет Александр Мельник. Так на весах мировой причинности Александр Мельник по праву стал одним из наследников пушкинской лиры.
Подвижничество — вот подлинная сущность поэта. В одном из собственных интервью Александр Мельник увидел: «… равномерно роль вещественных стимулов в моей жизни сошла на нет.
В крайние 20 лет я занимаюсь лишь тем, ради что мне была дана и оставлена жизнь, к чему ощущаю призвание и что делает пусть даже маленькую часть населения земли хоть незначительно, но лучше. Сильнее стимула, чем тот, который идёт от Бога, не существует…».
И стихи тоже идут от Бога:
Снега
Иду по улице Воровского
с 3-мя гвоздиками в руке,
как консул берега днестровского,
приписанный к Москве-реке.
Продмаг, детсад, консерватория,
на снежной бабе – лунный свет.
Любовь – роман, а не история,
когда для тебя только 20 лет.
Подъезд, квартира коммунальная,
звонок, негромкая возня,
и – озорная, инфернальная,
целует женщина меня…
Позже была неоглядная
тайга и иная пурга.
Я растерял свою возлюбленную,
но лишь вспомню про снега,
как вновь – далёкая, совковая,
из развалившейся страны,
к борьбе за мир постоянно готовая,
она мои взрывает сны.
***
Муха жужжит в бокале — нужно бы в магазин…
Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?
Спрячешься в зимовьюшке — водка издавна не в масть,
проще из верной кружки чаю напиться вволю.
Полевику-бродяге вечерком не впервые
жизнь доверять бумаге и отыскивать с лихвой
музыку в скрипе крыши, в треске снутри печи.
Время неровно дышит к отблеску той свечки —
гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.
Память — моя лагуна… Милая, ты не спи.
Помнишь, как мы с тобою дружно, не без усилий,
крепости брали с бою, изготовленные из льда?
Плачешь? А я не буду. Прошедшее — пустяки.
Хлынула через плотину толща былой реки
и, совершив по руслу обезумевший марш-бросок,
через долголетний мусор тихо ушла в песок.
Звёздная ночь (то есть темное время суток) в оконце — тихая благодать.
Что мне в годовых кольцах счастье своё находить?
Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.
…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.
Лестница с неба
«Как горек хлеб, чужими поднесённый,
Как путь тяжёл по лестницам чужим…»
Данте Алигьери, «Божественная комедия».
Не в небо эта лестница ведёт –
быстрее в тартар низвергает с неба
мечтателей, попавших в переплёт,
отрёкшихся от дедовского хлеба,
замешанного густо на крови (внутренней средой организма человека и животных),
и от лучей блистающего Феба,
которого брюзжаньем не гневи –
испепелит тяжёлым королевским взором,
да так, что ты от горней нелюбви
шагнёшь к окну наперекор камрадам,
поставишь твёрдо ногу на карниз
и, чтобы не блеять в унисон со стадом,
по лестнице начнёшь спускаться вниз,
в геенну, Люциферу на потребу,
туда, куда не требуется виз,
подальше от неправедного неба.
***
Предзакатный свет приникает к телу,
облака проходят практически что рядом.
Я брожу по парку и то и дело
подхожу к реке и любуюсь рябью.
Тихо-тихо на берегу, а кое-где
там, в всполохах, баржа пыхтит и злится –
на её очах увядает лето
и на печальный город роняет листья.
Сызвека обновлялось время,
погибали и воскресали боги.
Дома топишь печь, а она не греет.
Дверь откроешь – снег лежит на пороге.
* * *
Шестнадцать лет, Молдавия, весна…
Любовный яд пропитывает строки.
Жизнь никогда не выпьется до дна,
хотя и льётся, как вино из бочки.
Полсотни с гаком, Бельгия, зима…
Уже слегка поизносилось тело,
но дна всё нет, и в доме кутерьма,
и яд любовный манит то и дело.
* * *
За Величавой Китайской стенкой,
где Конфуций поёт под сурдинку,
ночь (то есть темное время суток) пронзила меня тишью,
показалось вдруг небо с овчинку –
я пробудился, а ты не со мной!
В тесноватой фанзе отрезом фанзы
вытер пот, приподнялся на локте –
в отголосках прошедшей грозы
точит время о дерево когти
да посиживает на быке Лао-Цзы.
Сколько раз я тебя покидал
ради битвы с каким-либо Римом –
ослеплённый любовью вандал
с неоседлой душой пилигрима,
менестрель, Калиостро, Дедал.
Не привык поворачивать назад,
но, друзья, не поймите превратно –
я из фанзы снова и снова
в сонный Льеж возвращаюсь назад
целовать непослушливую прядь.
Бабье лето
В погожий денек стихи писать негоже –
приятней лечь на жухлую листву
и, отпустив наскучившие вожжи,
глядеть без задней мысли в синеву.
Есть не достаточно дел банальнее на свете,
чем пиво дуть, на локоть опершись,
и рифмовать муру о бабьем лете
с намёком на сгорающую жизнь.
Нет, я не Байрон, я иной мечтатель,
красивости сметающий с пути.
Но боже мой, как погибель постоянно некстати,
как пахнет гнилостью золото в горсти…
* * *
И стар и млад расселся на травке.
Жизнь бьёт ключом и всё по голове
(то дождик, то град, и не выручает зонт).
Река поблескивает на солнце и торопится
в разверзшийся на севере Аид.
Ни облачка на ясном горизонте –
неужто лето вправило мозги
промозглости, с которою ни зги
ещё вчера не видно было в парке?
Подвыпивших студентов – легион.
Только лишь зазвучал аккордеон –
шарахнулись трусливые казарки.
Гаудеамус реет над рекой.
В закатном солнце скрывается покой –
я опять запад путаю с востоком.
Застыло время у меня в горсти,
а жизнь течёт по нескончаемому пути,
где устье мгновенно становится истоком.
***
Случайности сплетаются с судьбой
и сердечком вдруг завладевает смута.
Чтоб сердечной смуте отдать отбой,
всего верней довериться кому-то.
Не всматриваться с пристани в туман
в напрасном ожидании открытий,
а лодочку навести в океан
по массивному течению событий.
Бесхитростная, в сути, игра –
вместе жизнь знакомит нас, как сводня,
и то, что было случаем вчера,
венцом судьбы становится сейчас.
***
Люд не промах и повелитель не плут
в стране, где днём отсыревает порох,
где пахнут грустью чёрные соборы,
как дом во глубине сибирских руд,
откуда я столетие вспять,
махнув рукою на рухнувшие планы,
приехал в этот рай, а может – ад,
где правят бал дождики и доберманы.
Я веровал в то, что перемена мест
слагаемых в момент изменит сумму,
что местный Симон понесёт мой крест,
чтоб посодействовать пришельцу-вольнодуму,
влюбившемуся в трели голубых птиц,
но оказалось – жизнь и здесь не сахар,
и если б я не был вертопрахом,
ушёл издавна бы в мир наночастиц.
Приехав от станка и от сохи,
я был должен не придумывать стихи,
а день-деньской настырно-бесшабашно
царапать плугом борозды на пашне.
Читатель, ты с метафорой знаком –
естественно, это в переносном смысле.
Чтобы не разлиться здесь по древу идеей,
признаюсь в 2-ух словах – пишу тайком,
только меж делом – добывая хлеб
в обмен на жидкие мозоли,
в стихи иногда вкрапляя ширпотреб
исчезнувший, но дорогой до боли (переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани) –
пломбир, чекушку, пряную селёдку,
мечты и дулю с маком посерёдке.
От сплина вылечивает российский магазин,
в каком кассой ведает грузин.
Чтоб сделать лучше собственный метаболизм
и не считать барашков до рассвета,
я заглушаю в корне пессимизм.
Сказать по правде – ерунда всё это:
место и набор координат.
Важнее время, данное на вырост –
душе предписан нескончаемый променад.
Если свинья не съест и бог не выдаст.
* * *
Скрипят половицы, и кости скрипят,
и тело зудит от маковки до пят
от варварской пытки бездельничанием –
квартира, как тесноватый испанский сапог,
свирепо жмёт, а шагнуть за порог
недозволено, и в обрыдлой постели
лежишь, поражаясь былой суете,
исчезнувшей, будто бы вода в решете,
только ропщешь иногда на природу,
что нас, человекообразных скотин,
стальной рукою загнала в карантин
звериному миру в угоду.
Пытаясь неудачу от себя отвести,
посиживает человечий род взаперти
по фанзам, домам и халупам –
бухает, жуёт, напрягает мозги,
но далее порога не лицезреет ни зги,
и всё это, в общем-то, тупо.
Так охото, сонный нарушив покой,
скакнуть за окно и могучей рукою
отмстить неразумным хазарам,
но нужно, скрывая духовный недуг,
заходить в инстаграм, телеграм и фейсбук –
чтобы там подлечиться задаром.
* * *
Тропа уходит вдаль по грани
прильнувших к лесу туч.
Как много липнет всякой дряни
к подошвам старенькых башмаков!
То леший ухнет за пригорком,
то вглубь поманит водяной,
пока ты взором дальнозорким
буравишь лес впереди себя.
Тропой петляющей к просвету
спешишь, на лешего забив.
Давным-давно упорство это
вошло в твой актуальный актив.
Пусть в мире тонких измерений
все тропы свёрнуты в кольцо –
ведро брусники для варенья
ты гордо ставишь на крыльцо.
* * *
Запорошило звёздной пылью
глаза, и я ослеп на миг,
но за спиной шуршали крылья,
что ты мне одолжил, шутник –
мой ангел, мой хранитель. Ужасы
растаяли в один миг.
Я был влюблённым вертопрахом,
а ты орал: «Держись, студент!».
Плыла небесная эскадра
по нескончаемому пути,
и броской точкой впереди
в ночи горело слово «завтра».
* * *
Утром затянуло пейзаж за окном.
Спасенье – в бутылке с грузинским вином,
в медленном искании смысла
того, что над парком нависло.
Под дождик отлично вспоминается пляж
какой-либо многолюдной Анапы –
войдёшь с кондачка в поэтический раж
и пишешь шедевры с нахрапа,
бумаге вверяя лишний лиризм.
За географический детерминизм
поднимем, родная, бокалы,
на время забыв про оскалы
чужого на самом деле собственной бытия.
Здесь нередко бывает несладко,
и горько порою бывает, но я
привык подниматься над схваткой,
над бытом, над ядом чужбинной воды,
над мёртвою цепкой исконной нужды –
всякую бельгийскую узкость
расширит опытная русскость,
а основное – вослед за прохладным дождём,
непринципиально, в зимнюю пору либо в летнюю пору,
нисходит с небес вдохновение в дом,
и Муза флиртует с поэтом.
* * *
Был помоложе – бился над квадратурой круга,
изобретал велик, перечитывал Мопассана.
Что поменялось? Пью активированный гугл,
перед компом выполняя асаны.
Ничегонеделание сделалось страшнее монстра,
реинкарнацией прятавшегося под кроватью Бабая –
катишься в тартарары, ощущая пронзительно-остро,
что время – притормозить у караван-сарая.
Всё имеет свои пределы, только суета бессмертна.
Если что-то и созодать, то ради будущей жизни.
Эта, того и гляди, промелькнёт неприметно,
наподобие выстрелившей пружины.
Вообщем, ещё не вечер – всего только après-midi.
Просто дождик затянул округу плотною пеленою,
поэтому и кажется, что будущее – сзади,
кружится в хороводе с боттичеллевскою Весною.
* * *
Красивая до кончиков ногтей,
одурманивающая до умопомраченья…
Высочайший слог, а если без затей –
в обычной любви моё предназначенье.
Всё остальное – маленькая возня,
игра амбиций, всполохи тщеславия.
Возлюбленная, простишь ли ты меня
за мелкие звёздочки в названии?
За то, что рифмы трачу на остальных,
что изредка о любви шепчу на ушко.
Прости меня за то, что этот стих –
только изготовленная наскоро финтифлюшка.
Загадочною власть употреби,
вживи мне крылья в хрупкие лопатки,
чтобы я хрипел в любовной лихорадке –
возлюбленная, возлюбленная, обожай…
* * *
Льежский поезд набирает скорость.
Час езды – рутина из рутин.
От судьбы газетою закроюсь
и уйду в себя на карантин.
Не по привычке в раковинных створках
покачивать мертвенную плоть.
Дремлет душа, как как будто мышка в норке –
горсть места, времени щепоть.
Вострубят призывно телефоны,
контролёр укусит за бочок.
Погибель, не страшись – я тебя не трону.
Всё и так через пальцы утечёт.
* * *
Идёшь в закат по узенькой кромке лета,
в спаленных деньках отыскивая смысл.
Для чего-то солнце заливает светом
песочный пляж и отдалённый мыс.
Жива кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) пульсирует под кожей,
не позволяя впасть в анабиоз.
Пока живётся – можется, но всё же
ответа нет ни на один вопросец.
Ты подведёшь старательно в тетрадке
результат ходьбы и перейдёшь в полёт,
и будет осень слёзы лить исподтишка,
а быть может, и капли не прольёт.
Бабочка
Бабочка взмахнула крыльями и сад
нехотя дал ответ лёгким дуновеньем
воздуха через плющ и одичавший виноград –
к ясеню, который враз пришёл в движенье.
Вздрогнули поначалу листья. Через миг
ветка покачнулась, вызвав чуток приметный,
но необратимый атмосферный сдвиг –
ветерок, пронёсшийся по кроне. Напрасно
престарелый ствол скрипел, что ни к чему
кланяться – он тоже принялся качаться
на ветру, усилив сиим кутерьму
в кронах юных садовых домочадцев.
Вырвавшись из сада, ветер в 5 минут
долетел до речки и, сметая тучи,
по равнине к морю проложил маршрут,
то и дело книзу припадая с кручи.
Что случилось далее – жутко вспоминать.
Гибельный циклон пронёсся над планеткой,
а за всё про всё – поклон глубочайший лету,
бабочке в саду – хвала и исполать!
* * *
Примыкающий парк снова постригся наголо,
как призывник в поволжском городе,
где жизнь одной рукою голубит ангела,
иной – чертёнка треплет по щеке,
где полуправдой мягенькой всё укутано,
а голос народа — застенчивое нытьё,
и всё вокруг так спутано,
что лучше впасть с природой в забытьё.
Пропали птичий галдеж и жужжание
неугомонных пчёл. В моём окне
дождики с картины смыли содержание,
только парк остался в мутной желтизне.
Снова октябрь – обычная история…
Ритмичный дождик навеял полусон,
полудремоту – даму, в которую
я с некоторых пор отчаянно влюблён.
* * *
Твой бог – орёл и решка. Ты глина и кремень.
С тобой глаза вразбежку и мысли набекрень –
к тонам твоих созвучий добавить нотку ять,
сорваться с горной кручи и ввысь идти снова
к своим первоистокам, укрывшимся в для тебя,
любовным ставшим током, что нас не по волшбе,
а просто меж делом сражает наповал,
и тело заходит в тело, и в памяти провал.
* * *
В доме моём мрачно. Дремлют и супруга и кот.
В воздухе разлилась мартовская истома.
Прошедшее – сзади. Тяготы – далековато.
Есть лишь этот дом и ничего вне дома.
Нет никаких заморочек, есть лишь эта ночь (то есть темное время суток).
Время сошло на нет в сузившемся пространстве.
Можно читать и петь, можно умчаться прочь
на острие мечты, можно заняться пьянством.
Лишь читать невмоготу. С пением – подождём.
Проку в мечтах – на грош. Пьянствовать — надоело.
Переосмыслю денек, прожитый под дождём,
а меж тем Амур вытащит собственный лук и стрелы.
Падаю на кровать… Изгнанный кот хрустит
темени вопреки кормом своим на кухне.
Жёнушка, ты не спишь? Малая, прости…
Этот огнь во мне, видимо, не угаснет.
Ночь (то есть темное время суток) без тебя не ночь (то есть темное время суток). Милая, исполать
мягеньким твоим губам в данной полночной дрёме!
В доме моём мрачно. Тихо поскрипывает кровать.
В воздухе разлилась мартовская истома.
* * *
Озорная, дивная, забавная,
даже если в делах – раздрай,
ты и ад промозглого края
шутя обращаешь в рай.
Улыбнёшься – расползаются тучи,
подмигнёшь – и обхватит зной.
Поцелуи медленно-жгучи
конкурируют с в весеннюю пору.
Все движения хищно-зверины –
любишь от всей души, без вранья.
Среди студёной чужбины –
жгучая полынья.
* * *
Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,
сладко спящего в брюхе всеядного дома,
где вокруг безраздельно царствует пустота,
как в ларьке на углу опосля кражи со взломом,
где лэптоп еле виден через дым папирос,
горьких на вкус из-за их дешевизны.
Даже гуглу не ведом ответ на вопросец
о таинственном смысле проглоченной жизни.
Денек куда-то сбежал — ни хлопот, ни морок.
Утро вечера, как ни крути, мудренее,
лишь бьёшься о стенку, как рыба о лёд,
из-за печалься, достигшей издавна апогея.
Ловишь в памяти блики прожитых лет,
полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.
Ловишь кайф… но только выйдя из тени на свет,
юный Александр укротил Буцефала.
Мимолётное счастье — вода в решете.
Строишь планы, а время, обыкновенно, вышло.
В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,
и пытаешься выйти на связь со Всевышним.
МЕТАМОРФОЗА
Снег воскресил природу за полчаса,
вызвав у губернатора нервный кризис,
у стариков – надежды на чудеса,
а у деток – безудержные капризы.
Бельгия, брат, не Лазарь, она – мертвей,
если считать по душам, а не по лицам.
Тут мещанин в большем живёт родстве
со стариком Морфеем, чем с Голубой птицей.
Это для тебя не гулкий степной улус,
где что ни денек – хурал либо потасовка.
Королевство теней… Но с облака, как Иисус,
тихо спустился снег и в мгновенье ока
морфий утратил силу, а скукотища – власть.
Город воспрял от резвой метаморфозы,
будто бы в густую кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов), что чуть текла,
кто-то вкатил смертельную овердозу.
* * *
Очистить уста раскалённым углём
и словом обжечь истуканов, что мимо
ступают неслышно вслед за жульём,
предсказание отдать им — но нет серафима,
замешкался в вышних, пока по земле
я странствовал в поисках этого слова,
чтобы ребус решить о добре и о зле,
а слово пряталось, но опять и опять
я ангельский взор чувствовал на спине,
искал след, поправлял снаряженье,
и вот… это слово трепещет во мне,
но нет серафима – только небо в огне,
только еще одно стихотворенье…
ГРАНЬ
Не всё безмятежно нежить покой порога,
установилась пора поставить свою пяту
на узкую грань и смело навести ноги
туда, где не жить поэту невмочь –
в невообразимый дома водоворот событий,
в обитель сладчайших голубоглазых дев,
туда, где любовной лодке не биться с бытом,
где с лодочником разговаривают нараспев.
Я в чудном краю воздвигну свои хоромы
и стану для местных гурий практически как бог,
но жизнь пропархает, и я вдали от дома
всё почаще начну писать про родной порог.
Через полосы строк подспудно проступит тяга
к незримой черте, оставленной за спиной,
она оживёт на чистом листе бумаги,
настигнет меня, удавит и станет мной.
Я буду глядеть в окно недвижным взором
на калейдоскоп меняющихся огней,
а созидать для всех невидимую преграду —
ту грань, и молодость мою за ней.
Хоромы сгорят, химеры пропадут в дыме,
ведьмы мои к чертям улетят во тьму,
и станут стихи грустными и ординарными,
как совесть, которой вычурность ни к чему.
* * *
Редчайшая идея долетит до середины строки
опосля рутинных галер от 6 до 6.
Бахус посудой звенит, забвение прочит –
понимает про птицу в небе и хвост в горсти.
Свалишься во хмелю в прокрустово ложе
совести и улетишь далеко-далеко,
туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,
где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.
Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.
Внутренний глас пробует что-то сказать,
но не осознать ни слова. Входят какие-то люди –
не рассмотреть через слипшиеся глаза.
Остро всей кожей почувствовав жгучее тело
супруги, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,
по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,
осталась только ночь (то есть темное время суток), переходящая в мунковский вопль.
* * *
Бельгийская зима – снова заволокло
близлежащие дома промозглой пеленою.
Всё в капельках дождика оконное стекло,
я лбом к нему приник и что-то в рифму ною.
По правде говоря, зима здесь ни при чём –
рядовая хандра снова взяла за жабры,
но это всё пройдёт и жизнь забьёт ключом,
только лишь ты, смеясь, шепнёшь: «Бессмыслица!»
Как отлично, что я русак, а не индус –
век белкой в колесе вертеться мне не жутко.
Прячет воротник случайный твой укус,
а что там за окном – уже не так и принципиально!
* * *
На озари – жёлтый саван. Дым ладана над рекой.
Борей затянул гнусаво молитву за упокой.
Гусей чернокрылых свора сбивается в клин, а я
прилежно цыплят считаю на крае бытия,
чтобы опять в глубочайшем трансе скукожиться до весны –
грустны мои балансы, резервы мои скудны.
Я плохо стерёг курятник, а то б дробовой заряд
издавна получил стервятник, таскавший моих цыплят.
Посмотришь вспять – химеры, мегеры, любовный вздор,
и всё прожилось без меры, зря, наперекор,
назло, бездумно, мимо, а вообщем, для чего горевать,
ведь та, что ещё любима, ещё дозволяет жить.
* * *
Котофею старуха с клюкой не жутка,
поэтому что за ней – продолжение сна.
Кот бы век почивал на кровати,
но когда разыграется в нём аппетит,
он кошачью молитву свою прохрипит –
и нисходят к нему благодати.
Мне не тяжело быть богом в бетонном аду,
где визжат дьяволицы чертям на неудачу,
отбиваясь от вышнего света,
где в очах нечестивых не видно огня –
лишь ты, котофей, согреваешь меня,
да бездонные недра буфета.
Выкипают в кастрюле остатки воды
под надзором глядящей в окошко звезды,
среди маеты и раздрая,
и когда поцелует косая в уста,
я из мира другого поглажу кота,
отправляясь на поиски рая.
Отражение
Кто ты, странник, глядящий внимательно
из зеркальной темноты на меня, —
вояка света, идущий к правде,
либо наездник Судного денька?
Прямо с молодости — в преисподнюю
по намерениям благим
ты спускался, волей свободною
и неясной целью гоним.
Усыплённый голосом вкрадчивым,
так и шёл до адских котлов.
Сколько сил зря растрачено,
сколько сказано излишних слов!
Не по другому как для прозрения
в нос стукнул запах смолья…
А позже — подъём и парение
над соблазнами бытия,
над Эдемом чужой сторонушки.
Жизнь, подлей винца рифмачу,
ведь осталось — капля на донышке…
Бог ещё ведёт по лучу,
но уже сигнал о понижении
мать-сыра земля — за бугром! —
шлёт зеркальному отражению
зла, повергнутого хорошем.
***
О. К
Напиши меня светом
на воздушном холсте,
чтоб блики лета
мелькали всюду.
Напиши меня звуком
на краю тишины,
чтобы сердечного стука
были звоны слышны.
Напиши меня взором,
полным первой любви.
Встань на цыпочки рядом
и своим назови.
***
Очам не верю — горизонт
уже не пятится, напротив,
навстречу гонит целый фронт
лесов и севооборотов.
Всё, что маячит впереди,
тусклее прожитого сзаду.
Мой эскулап, не навреди,
а так — хоть завтра, бога ради…
Я звёзды трогаю рукою
и не страдаю от ожогов.
Наверное, скоро на покой —
дремать за пазухой у Бога.
Сюжеты: Сергей Алиханов представляет наилучших стихотворцев Рф